Между руинами и новоделом

Сегодня мы переживаем уникальную ситуацию – памятники архитектуры уничтожаются в массовом порядке без какого либо воздействия пушек и вражеских армий.

Когда-то путешествие по России в целях изучения памятников архитектуры требовало от любителя отечественного наследия изрядной крепости духа. Отправляясь в Тверскую (Рязанскую, Псковскую, Калужскую) область, надо было приготовиться к зрелищу медленной смерти – смерти тех самых памятников. Занятые туберкулезными санаториями, наркологическими больницами, интернатами для дефективных детей и трудных подростков и, конечно же (на самом деле с этого надо было начинать), тюрьмами, заселенные забытым богом народом, разрушались забытые людьми усадебные комплексы и монастыри. Надо было приготовиться к встрече с калеками: не имея столичного размаха и средств, боясь оказаться вовсе без стен и крыш, большевики в провинции не сносили церкви, а ампутировали главы, своды, приделы, галереи, чтобы было удобнее использовать их в качестве гаражей, складов и мастерских. В Москве тогда дышал на ладан крупнейший неоготический дворцовый комплекс Царицыно, вечно облепленный тренирующимися скалолазами. Да что там Царицыно, в центре столицы раздерганный на части множеством контор и конторишек Гостиный двор больше напоминал запущенную Воронью слободку, чем памятник архитектуры, находящийся под охраной государства. Когда Джакомо Кваренги (по его проекту, кстати, и выстроили в Москве Гостиный двор) возводил в Царском Селе павильон – готическую кухню-руину, он даже не мог предположить, каким популярным этот романтический жанр окажется в России ХХ века.

Но это все было тогда, в незапамятные времена, когда воспоминания о московской Олимпиаде еще не совсем стерлись из памяти, а ветер перемен только собирался повеять над нашими просторами. Сегодня многие из тех зданий (особенно в центре Москвы и Петербурга) почти в одночасье стали как новенькие. Рядом с ними ударными темпами выросли фантомы – храм Христа Спасителя, Иверские ворота. Сегодня по Москве нельзя пройти, чтобы не наткнуться на особняк или доходный дом, который при ближайшем рассмотрении оказывается лишь фасадом, за которым днем и ночью идет какое-то строительство. Самое странное впечатление эти выпотрошенные здания представляют в комплекте с табличкой «Памятник архитектуры. Охраняется государством». То ли государство в нужный момент что-то отвлекает, то ли дело охраны не противоречит потрошению, но процесс этот стал прямо-таки фатальным. А это значит, что и для наших бесхозных памятников нашелся хозяин. То есть сбылось то, о чем мы когда-то мечтали, оглашая воплями о гибнущих памятниках архитектуры культурные пределы. Только оказалось, что на смену одному кошмару пришел другой.

Последствия этих манипуляций со старой архитектурой оказались весьма разнообразными. Самое непоправимое это, разумеется, гибель исторических построек. Второе – это страшная аллергия на всякое обновление, включая вполне обоснованную реставрацию. Кто теперь может гарантировать, что за чистеньким, с иголочки, фасадом осталось хоть что-то подлинное? Как в этих бодреньких постройках узнать те, проеденные меланхолией, как плесенью, любимые и родные дворцы, особняки, церкви? Обретая блеск, они становятся как будто чужими и вызывают отторжение, как предатели. И тут вспоминаешь, когда впервые пришло это кислое чувство… Оказывается, это произошло давно – и не здесь, а там, в мире полного благополучия.

В начале 90-х всякий трепетный любитель искусства, посетивший Сикстинскую капеллу в Ватикане ради бессмертных фресок Микеланджело, не мог отделаться от ощущения, что его обманули. Росписи казались чересчур яркими, контрастными, как будто вчера завершенными. Оказывается, там только что закончились реставрационные работы. Поговаривали, что изрядную яркость памятнику придали специально, по требованию какой-то японской компании, которая собиралась производить съемки фресок при условии, что их «взбодрят», чтобы на слайдах они выглядели эффектнее. Из-за встреч с подобными поновлениями в голове все четче формулировался вопрос: что же на самом деле мы видим, глядя на дышащий благополучием памятник? Подлинный шедевр или его фантом? Что предлагают нам реставраторы –восстановленную подлинность или одну из ее версий? И как нам налаживать с этой версией отношения? Как же просто все было с руинами! Грустно, конечно, но без подвоха. С другой стороны, предпочитая пахнущим штукатуркой памятникам развалины, чего мы от этих памятников хотим – сохранности или точного соответствия нашим культурным переживаниям?

В поисках ответов на эти вопросы мы решили обратиться к одному из самых авторитетных специалистов в области сохранения памятников архитектуры Андрею Баталову – профессору, доктору искусствоведения, члену Федерального научно-методического совета по охране наследия Министерства культуры и массовых коммуникаций РФ.

– Сегодня у нас возникла такая аллергия на столичные здания-новоделы, что иной раз задаешься вопросом: может быть, мы к ним не вполне справедливы? В конце концов, если вспомнить Большой Царскосельский дворец, страшно пострадавший во время войны, то многое в нем просто сделано заново. Но это почему-то не вызывает такого раздражения, как, скажем, храм Христа Спасителя в Москве. Какая между тем и другим разница, имеет ли новодел вообще право на существование?

– Во-первых, надо различать ситуации, в которых появляются так называемые новоделы. Бывает, что один разрушенный памятник нарушает облик целого архитектурного ансамбля. Взять, к примеру, кампанилу на площади Сан Марко в Венеции. Все помнят, что после войны она упала и таким образом важнейший композиционный элемент площади и Пьяцетты был уничтожен. По отношению к ней даже не возникало вопроса «восстанавливать – не восстанавливать». Ее возвели заново и восстановили целостность уникального ансамбля, важнейшую доминанту, без которой город не мог существовать. Во-вторых, война. После войны в реставрации сложилась совершенно уникальная ситуация, и не только у нас, но и в Польше, Германии, везде. Тогда стояла совершенно особая задача – восстановить разрушенное врагом, показать, что страна не лежит больше в руинах. Были восстановлены новгородские церкви, был восстановлен такой важнейший памятник, как церковь Параскевы Пятницы в Чернигове. Но это, повторю, была особая ситуация, потому что восстановлению предшествовало насильственное разрушение. Это было идейно, политически очень значимо.

– Как оцениваются эти события с точки зрения современной реставрационной науки?

– Начиная с шестидесятых-семидесятых годов на все это стали, конечно, смотреть иначе. Тогда вспомнили о Венецианской хартии (см. «Венецианская хартия». – Ю. П.) 1964 года и о понятии строгой реставрации.

– Может быть, принятие Венецианской хартии означало конец послевоенного восстановления и периода «героической» реставрации?

– Да, кстати, очень может быть. Вот тогда реставраторы и стали думать о том, что можно сделать, чтобы избежать новоделов. Ведь даже в послевоенной реставрации редко воссоздавался весь памятник заново. В основном речь шла о главах, сводах. И это для реставраторов не меньшая дилемма, чем воссоздание целого памятника, потому что всегда есть выбор: восстанавливать, достраивать или оставлять так, как есть, ограничиваясь лишь консервацией. И вот в шестидесятые-семидесятые уже стали задумываться о том, что можно сделать, чтобы достраивать как можно меньше. Например, восстанавливать в условных формах, то есть лишь контур или объем. И в семидесятые, в общем-то, всем стало понятно: воссоздавать заново можно лишь в единичных случаях, когда, например, гибель памятника ведет к потере адекватного восприятия ансамбля или утраченная часть нарушает адекватное восприятие его самого. Плюс – важнейшее условие –полнота материала, которая позволяет воссоздать памятник достоверно. Одно дело – восстановить главы на Похвальской церкви Потешного дворца, где были найдены их основания и имелись материалы по их высотным характеристикам. И другое дело – восстановить храм, который наполовину был разобран в середине девятнадцатого века, и мы точно не знаем, как он выглядел.

– Но, похоже, с какого-то момента это перестало кого бы то ни было волновать. Утраченные при советской власти памятники вырастали один за другим, как будто работал какой-то восстановительный конвейер. Что изменилось после перестройки?

– Начался совершенно другой период, и то, о чем вы говорите, связано с двумя вещами: во-первых, с размыванием научной реставрационной школы, а во-вторых, с желанием вернуть знаковые объекты вроде того же храма Христа Спасителя. Когда зашла речь о его воссоздании, была большая полемика –что это будет? Ведь новое здание никоим образом нельзя будет считать памятником архитектуры, так зачем же его возводить? Но вопрос тогда решили исходя из идейных соображений: восстановление памятника означало, что эпоха богоборческой власти в России кончилась. Впрочем, если отвлечься от идейной составляющей, можно сказать, что это исправляло и градостроительную ситуацию. Мы можем сколько угодно ругать бронзовые фигуры, которые налепил Церетели, можем не любить надвратную звонницу, которая действительно сделана ужасно, но с градостроительной точки зрения храм встал на свое место, он замкнул излучину реки, как это и было до его разрушения.

– Как же возникла нынешняя ситуация, когда еще вполне живые и здравствующие памятники уничтожаются и тут же на том же месте строятся их подобия?

– Это новая, современная концепция новодела. Она сводится к следующему: если мы разберем историческое здание, а потом сделаем его заново, наше новое здание будет обладать всеми особенностями и всеми ценностными характеристиками того здания, которое стояло на его месте.

– Но зачем же его вообще разбирать?

– Затем, что город стали осваивать. Пришли амбициозные люди, которые решили создать свой образ Москвы, а кроме того, в исторический центр стал вторгаться инвестор. Вторгаться по одной причине – из-за стоимости земли. И тогда встал вопрос: если относиться к исторической среде как к чему-то ценному, то возможна только консервация и ограниченная реконструкция, которая стоит больших денег и не дает новых площадей. Реставрация стоит дороже, чем строительство, она менее выгодна, там совершенно другие расценки. Гораздо выгоднее разобрать и сделать все заново.

– Но для этого нужно какое-то обоснование.

– Тогда, если вы помните, мэр Москвы сказал свою историческую фразу о том, что в идейном отношении новодел богаче памятника, таким образом, обосновывая все дальнейшие действия.

– Чем же отличается эта новая концепция от той же послевоенной, когда некоторые памятники строились почти заново?

– Да, это действительно необходимо объяснить. В тех случаях, о которых мы говорили раньше, памятники уничтожались или врагом, или стихийным бедствием. Это не были памятники, уничтоженные в мирное время собственными гражданами из экономических соображений. Их уничтожение не прикрывалось понятием реставрации.

– Как в случае разобранной и строящейся заново гостиницы «Москва»?

– Например. Что касается самого здания гостиницы, то к его архитектурному облику можно относиться по-разному. Но там были интерьеры, которые являются невосполнимым памятником по-настоящему великого стиля тридцатых годов. Я был рецензентом проекта его восстановления на заседании Федерального научно-методического совета при Министерстве культуры и массовых коммуникаций. У меня, конечно, положение в этой ситуации было неоднозначное. С одной стороны, согласившись быть рецензентом этого проекта, я как будто соглашался с тем, что памятник можно разобрать и адекватно воссоздать. Но это не так. Я-то как раз уверен, что любое новое здание, которое возведут на этом месте, будет заведомо хуже и для города это будет ужасно. В историко-архитектурном и культурном отношении «Москва» навсегда потеряна. Подобие, которое вырастет на ее месте, лишь восполняет определенное пятно в городе – что тоже важно. Но если кто-то думает, что это будет иметь хоть какую-то историко-культурную ценность, он сильно ошибается – ценности это не будет иметь никакой. Равно как и в случае с разобранными и выстроенными заново домами и усадьбами классицизма.

– Все-таки непонятно, как можно разобрать до основания памятник, стоящий на охране.

– Очень просто – пользуясь несовершенством нашего законодательства. А оно полно противоречий, и это оставляет множество лазеек и для инвестора, давящего на определенные инстанции, и для чиновника, и для архитектора, получившего заказ на реконструкцию здания. У нас в законодательстве, а именно в Законе о сохранении культурного наследия, есть такое понятие «предмет охраны». В нем говорится, что предметом охраны являются те особенности памятника, благодаря которым он включен в государственный реестр. Но эти «особенности» можно толковать по-разному. Вот, к примеру, усадьба – Тверская, 26. Там в качестве предмета охраны была согласована одна стена. Все остальное – вы представляете, со всеми наслоениями, со всеми археологическими слоями (собственно весь памятник) – было уничтожено. От исторического здания осталась стена. Разумеется, в качестве предмета охраны она может существовать, но она не заменяет весь памятник. В других случаях еще сложнее, когда, например, предметом охраны названа «композиция фасада». То есть памятник исчезает, а «особенности» остаются.

– Просто какая-то улыбка Чеширского кота.

– Абсолютно верно. Знаете, что в Большом театре было зафиксировано в качестве этой «улыбки»? Ни за что не догадаетесь – уникальная акустика зала. Вот такой абсурд.

– Значит, в законе необходимо иначе формулировать то, что подлежит охране.

– Конечно. Нужно вернуть в законодательство понятие памятника как целостного произведения со всеми наслоениями. Ведь памятник, чтобы все поняли, – это нечто материальное, и эта материальность имеет отношение к подлинности. Даже когда реставратор восполняет утраченный наличник, он на самом деле вторгается в памятник, но он использует срубленные кирпичи, то есть материал, физически связанный с памятником. И памятник в таких случаях не утрачивается. А когда происходит тотальная замена кладки, как сейчас в Царицыне, памятник остается только в материке. При новом строительстве памятник исчезает как материальная ценность и у нас остаются одни воспоминания. Храм Христа Спасителя – это тоже наше воспоминание о памятнике, который был, а вовсе не воскресший храм. И гостиница «Москва» тоже будет воспоминанием о том сооружении Щусева, Стопрана и Савельева, которое было. Это воспоминание может обладать какой-то ценностной характеристикой, к примеру восстанавливать «красную линию» улицы и тому подобные вещи. Но во всех случаях нельзя себя обманывать – это не памятники, это макеты в натуральную величину. И люди должны знать, что к реставрации и сохранению культурного наследия это все не имеет отношения. Единственное, к чему это имеет отношение, – нынешняя экономическая ситуация, когда уничтожение памятников архитектуры выгодно инвестору. И это надо объяснять народу: каждый снос и новодел лишает его культурного наследия и обкрадывает его.

– Кроме законодательства что может повлиять на ситуацию? Быть может, просто пройдет время, Лужков когда-нибудь перестанет быть мэром Москвы и практика строить новоделы на месте еще живых памятников архитектуры закончится сама собой?

– Это произойдет, когда начнется приватизация памятников архитектуры. В какой-то момент инвесторы, уничтожающие подлинный восемнадцатый век или даже не стоящий на охране дом начала двадцатого века и строящие на их месте копии, поймут, что новые объекты теряют в цене. Конечно, у нас уникальная страна: при таких невиданных для той же Европы просторах стоимость земли в главных городах столь высока, что она перекрывает все. И культурную память, и заботу об историческом пространстве города. Но когда-нибудь, когда наше общество все-таки достигнет какого-то цивилизованного состояния, люди опомнятся и поймут, что у них нет больше ни восемнадцатого, ни девятнадцатого века, что у них нет больше ни одной подлинной усадьбы, что у них стоят одни муляжи. И они не захотят за них платить, как они платили бы за подлинный восемнадцатый или девятнадцатый век. Как с другим антиквариатом: одно дело стол восемнадцатого века, другое дело – его точная современная копия. Стоимость копии – это стоимость материалов и работы столяра, и, как бы ни были дороги материалы и сколько бы ни стоила работа высококвалифицированного мастера, копия никогда не будет стоить столько же, сколько подлинник. Рано или поздно это произойдет и с памятниками архитектуры.

– Почему сегодня не только выстроенные заново, но и реконструированные памятники выглядят как совершеннейшие новоделы?

– Потому что сегодня реставрация, как и все остальное, коммерциализируется. На недавней выставке Рембрандта в Москве было несколько полотен из американских собраний. Рембрандта на них узнать было невозможно – такой он был гладенький и новенький после реставрации. То же самое в архитектуре. Реставрация перестает ориентироваться на интересы вещи и начинает ориентироваться на интересы туриста. Турист, как и всякий обыватель, хочет видеть прилизанное, целое. Но на зданиях, как и на картинах Рембрандта, вместе с патиной исчезает и подлинный верхний слой.

– Значит ли это, что надо ограничить доступ реставраторов к памятнику, чтобы они не уничтожали эту самую патину?

– Нет-нет. Все сказанное вовсе не означает, что памятники должны стоять грязные, немытые, с камнем, пораженным зеленью от текущей медной кровли, и так далее. Все это не патина, это болезни, которые ведут памятник к гибели. Но даже ликвидировать этот вред можно разными способами. Можно камень лечить и сохранить его подлинность, а можно его заменять новым и тем самым подлинность уничтожать. А заменять легче и выгоднее и инвестору, и подрядчику. Потому что смета растет, скорость выполнения работ растет, и не надо привлекать специализированные организации, которые занимаются излечением белого камня от его бед, не надо заниматься солями, ничем вообще не надо заниматься – строй, и все. И называй это реставрацией – одна сплошная выгода.

– Но патина времени складывается из многочисленных наслоений, в том числе и перестроек, и прошлых неудачных реставраций. Как с научной точки зрения надо поступать в этом случае? На какой из периодов жизни здания нужно ориентироваться при его восстановлении?

– Раньше было такое понятие – реставрация на «оптимальную дату». То есть выбирается определенный период в жизни памятника и восстанавливается его облик на то время. Этот принцип давно отвергнут. Теперь восстанавливают на то состояние, которое наиболее полно документировано. Реставратор должен делать только то, что ему доподлинно известно, и ни в коем случае не отсекать целые периоды в жизни памятника. Как, опять-таки, в случае с Царицыном. Берутся проектные альбомы Казакова и делается так, как предполагал архитектор. Мол, он не осуществил этого, но ведь собирался! Мы сделаем это за него. Но это – насилие над историей, это неправильно. Поэтому мы выбираем не оптимальную дату, а оптимальный облик. Ведь разные части памятника могут быть нам по-разному известны, и реставратор должен руководствоваться только одним – достоверностью.

– В сегодняшней реставрационной практике существует разделение на тех, кто придерживается метода «реставрации для туристов», и тех, кто следует строгим научным принципам?

– Вы знаете, в сфере научной реставрации никакого подобного противопоставления нет. Осетрина, как известно, бывает только первой свежести. Так и научный подход может быть только один. Но сегодня единство профессионального цеха исчезло, а во многих городах состояние кадров просто ужасно. Где-то, например в Новгороде, реставраторы до сих пор мыслят категориями конца сороковых – пятидесятых годов. Они не видят ничего странного в том, чтобы восстановить уничтоженный храм шестнадцатого века по описи или по описаниям литературным. Они чувствуют себя сотворцами памятника, и это сегодня, конечно, очень наивная позиция, и результаты их работы многие сочтут ни чем иным, как новоделом. Но все-таки в профессиональной, настоящей реставрации этого очень мало. Настоящие специалисты понимают, что достройка уничтожает драгоценные остатки – пяты сводов и так далее, что там, где начинается строительство, заканчивается реставрация.

– Есть еще тема, близкая новоделам, – снесение советских построек и восстановление «исторического облика». Вот, например, характерная история с «Интуристом»: вроде бы построенное на его месте здание пытались вписать в окружающую историческую застройку, и основная часть один в один слизана с соседнего «Националя», но низ – чудовищно непропорционален и просто уродлив. Почему так происходит?

– Попытки вписаться в исторический контекст каждый раз проваливаются, потому что нет исторического такта. В принципе, бывает такой постмодернистский прием –подчеркнуть какой-то элемент, сделать преувеличенный акцент. Такая игра в историю. Но здесь все проще –наверняка это все продавил инвестор, его не устроил скромный исторический вход, он захотел акцентировать вход в свою гостиницу. В соответствии со своими представлении о красоте и значительности.

– Еще одна классическая московская история: стоит историческое здание, вроде бы все на месте, в приличном состоянии, но сверху какой-нибудь стеклянный скворечник пристроен и сбоку какая-нибудь башенка…

– Да это происходит везде – в городе абсолютно нет контекстного мышления. Вот, например, ресторан «Генацвале» на Остоженке: стоит маленький трехэтажный доходный дом, и вдруг его низ превращают в этническое жилище, не считаясь ни с чем. Это безумие. Или, например, ресторан «Багратиони» – рядом с особняком Клейна на Спартаковской площади.

– Почему это происходит? Разве арендатор может делать с памятником все, что угодно?

– Дело в том, что до сих пор не подписан генеральный градостроительный план развития Москвы. Есть общественный совет при мэрии, но в целом царит абсолютная стихия. Это позволяет всем – мэру, застройщикам, арендаторам – делать все, что угодно. Вот я сегодня встречался с общественной группой по спасению Пушкинской площади. Но дело в том, что официально даже не существует такого понятия – Пушкинская площадь. Есть пересечение бульваров и Тверской улицы, и защитить это как историческое место невозможно. И это при том, что там стоит здание «Известий» архитектора Григория Бархина, отличнейшее здание русского авангарда, под землей – стена Белого города, остатки Страстного монастыря. Я абсолютно уверен, что ничего защитить не удастся и там построят автомобильную развязку. Так же, как не удалось защитить площадь перед Киевским вокзалом. Есть такое характерное явление, как предмет охраны, я об этом говорил, которое позволяет ловко манипулировать зданием. Но мало того, что памятник должен сохраняться физически, он должен существовать в окружающем контексте – вокруг него есть охраняемая территория. Сейчас это полностью игнорируется. Вот, например, усадьба Хрущевых, где находится Литературный музей Пушкина, – историческое пространство вокруг было накрыто стеклянной крышей, то есть памятник архитектуры включается в новую структуру. Нет никакого представления о ценности памятника –не просто здания самого по себе, но объекта, существующего в городе.

– Что нас ждет?

– У меня прогнозы самые апокалипсические. Нас уже при этом мэре ждет практически тотальное уничтожение исторической среды. Будут уничтожены все здания, не стоящие на охране. Впрочем, со стоящими ситуация не лучше – памятник легко выводится из-под охраны, как это было со Средними торговыми рядами, или доводится до такого ветхого состояния, когда уже нечего охранять. Город обречен, и население центра обречено – на месте исторической жилой застройки будут построены новые доходные здания, а население будет выселено. Сдержать эту финансовую стихию практически невозможно. Вот буквально на днях обсуждался проект застройки на месте гостиницы «Россия». Фостер, который должен строить это здание, – архитектор очень опасный для исторического облика города. Старое здание «России» было, конечно, не великим, но то, что там будет, нарушит историческую среду еще больше, еще агрессивней. Я не верю в то, что будут сохранены видовые точки, связь с Кремлем…

– Раз уж речь зашла о Фостере – что вы думаете о его проекте реконструкции Новой Голландии в Питере?

– Все, что делает Фостер в Петербурге, – это ужасно, это убивает усилия всех предшествующих поколений архитекторов и реставраторов, которые пытались сохранить историческую среду. Петербург – не обычный город, это памятник градостроительства, там должен быть совершенно особый режим внедрения в историческую среду.

– А как вы относитесь к юбилейным питерским реставрациям – Михайловского замка, например?

– Строго говоря, это не реставрация, это в лучшем случае реконструкция. То же самое происходило, например, при реставрации залов Большого Кремлевского дворца – когда происходило восстановление утраченного объекта и в итоге получался совершенный новодел. Это полное обновление, когда патина времени сдирается щеткой, и все приобретает совершенно обновленный, а иногда и просто пошлый вид. При таком подходе не делается тщательной вычинки кладки, лепнины – все просто заменяется на новое.

– Есть ли хоть какие-то положительные примеры реставрации и сохранения памятников?

– Есть, конечно. Вот, например, реставрации, которые сейчас осуществляются в Кремле, – это очень строгие научные реставрации. Прекрасный пример – последняя реставрация собора Василия Блаженного. Очень тактичная реставрация осуществляется на объектах Патриархии – например, церковь Антипия на Колымажном дворе. Здесь были исправлены многие спорные реставрационные решения прошлого, которые принимались в другой системе ценностей. Вообще реставрации – не реконструкции, они все-таки в какой-то степени контролируются реставрационным сообществом, которое у нас существует. Если, конечно, речь не идет о московских делах, которые просто убивают реставрируемый объект.

– Может быть, по этой причине нам больше милы руины и именно они дают нам ощущение подлинности?

– Может быть. Но это нельзя доводить до абсурда. У церкви должна быть глава. Если что-то исчезло до того, как возникли методы научной фиксации, мы должны остановиться. Но это вовсе не означает, что памятник должен лежать в развалинах. Остается лишь надеяться, что в деле их восстановления восторжествует научная реставрация. Надежда умирает последней.

– После всех новоделов.

– Да, после всех новоделов.

15 Февраля 2007 Источник: Эксперт on-line, «Вещь» №8(72), 30 октября 2006